Надежда Леонидовна Касаткина (Михалева) 1879-1961
Из истории Ленинградской консерватории. Материалы и документы 1862-1917 гг. Изд-во «Музыка», Ленинград, 1964 г. На стр. 172-244 довольно много о моей матери, Надежде Леонидовне Касаткиной (дочери статского советника), и упоминается ее брат, Василий Леонидович Касаткин, оба в связи с участием в студенческом движении до, после и во время революции 1905 года. На стр. 172 фамилия моей матери (класс проф. С. Малозеновой) упоминается в концертной программе Консерватории.
В 2017 году Евгенией Иванов (внук Бориса Николаевича Михалева) прислал текст найденный в сарае в Токсово в портфеле Дмитрия Михалева, сына Надежды Леонидовны. Текст написан Надежой Леонидовной в 1957 году, но с неясной целью. Привожу текст полностью. Подлинность всех приведенных сведений проверить трудно, вероятно, есть некоторые преувеличения, но в целом очевидно, что Надежда Леонидовна была активным свидетелем и участником событий первой революции.Страницы жизни
Н. Л. Касаткиной-Михалёвой
Мать моя просидела в тюрьме в
Казани по процессу (нрзб.) 2 года, а брат ее, мой дядя Дмитрий, отбывал по этому
же процессу долгосрочную тюрьму в Енисейске в Сибири. Я помню его школьницей
лет 9-10, когда он навестил нас в Перми, где мы тогда жили, (1888 г.—пометки Б.
Н. Михалёва) худым и изможденным, и умершим затем от чахотки. Затем мама моя,
Варвара Васильевна Федорович, против воли своей матери уехала в Петербург и
поступила учиться на фельдшерские курсы при бывшей Георгиевской Общине сестер
милосердия, где теперь находится больница на 2-й Советской улице угол
Суворовского проспекта. В бытность ее курсисткой она познакомилась с моим
отцом, тогда студентом Лесного института, пленившись его чудесным
голосом-тенором. Отец мой Леонид Алексеевич Касаткин, был очень музыкален и был
запевалой в хоре Александра Порфирьевича Бородина, хотя музыке и не учился.
Друзьями моих родителей были в это время Софья Перовская, Вера Засулич, Мышкин
и другие народовольцы. (карточки их у меня хранятся). Мать моя многое
рассказывала нам, детям, о жизни и быте тогдашнего революционного студенчества
и заложила этим добрые семена в наши души. Оба они страстно любили музыку. Я
унаследовала от отца его способности и любовь к музыке, а брат мой Василий
унаследовал его литературные способности, так как он хорошо писал стихи. У
сестры моей Валентины, “мартышки”, как мы ее в детстве звали, было сильное
драматическое сопрано” Я тоже пела. И мы слаженно пели с ней разные дуэты и
русские песни, например: “Снеги белые пушисты” и другие, причем я всегда
вторила, а она вела мелодию. С 8-го класса гимназии (которую я окончила с
золотой медалью) по моему почину мы образовали музыкальный кружок с участием
некоторых гимназисток: Никитина (скрипка), Деннемарк (виолончель), я – (рояль),
Григорьева (моя подруга по классу) красивое контральто, сестра моя - сопрано и
мн. другие. Был у нас хор, хорошо слаженный, с участием моего отца, под
управлением артиста Пермской оперы А. Д. Городцова (имею фотографии этого хора
с ним во главе).
Бывали у нас “исполнения” с разными ансамблями (трио, дуэты, в 4-руки и т. д.),
доставлявшие много удовольствия нашим родителям, друзьям и знакомым. Я, кроме
этого, очень много читала, зачитываясь к огорчению мамы по ночам. И сейчас живы
в моей памяти “Обрыв” и “Обломов” Гончарова, “Дворянское гнездо”, “Ася” и
“Вешние воды” Тургенева, “Сказки Кота мурлыки”, “Хижина дяди Тома”, “Овод”,
“Спартак”* Читала я и Писарева, Белинского и Добролюбова. Думая, что это чтение
делало маня хотя и маленьким, но неподкупным борцом за справедливость и
свободу, за что впоследствии я много выстрадала. Ещё в старших классах гимназии
я устраивала чтения для народа с волшебным фонарем в Кунгуре, куда перевели
доеным ревизором моего отца.
Материалом служили книга издательства “Донской речи” и Марии Малых. Сразу же
после окончания Пермской гимназии, отец свёз меня в Петербург, где я выдержала
экзамен в Консерваторию, и поместил на пансион с комнатой в квартиру дирижёра
Итальянской оперы в Большом зале Консерваторий Эдуарда Степановича Кабелла, где
я могла и упражняться на их рояле. Заплатив за меня 50 рублей за один месяц
вперед, отец предупредил меня, что я должна теперь сама себе зарабатывать на
жизнь. А было мне всего 17 лет. Но я была горда и никогда не просила у него
больше денег. Я нашла себе уроки и ухитрилась и учиться, и содержать себя, хотя
приходилось трудновато. (1896 г.— пометки Б. Н. Михалёва)
Мама поддерживала иногда посылками с пирогами а жареными рябчиками, которые в
Перми продавались возами по 5 к. за штуку.
Приходилось ездить мне на конке от Покрова на Выборгскую сторону, или шагать на
Большую Морскую к булочнику, у которого я обучала музыке 5 человек детей.
В консерватории я увлекалась хором, под руководством милейшего Константина
Константиновича Баха и ансамблем, под руководством сначала экспансивного
Вержболовича, смутившего меня раз поцелуем руки моей в виолончельной сонате
Рубинштейна, а затем Ф. М. Блюменфельда.
Кроме консерваторских вечеров, я очень много выступала на студенческих вечерах
(землячеств), а потом в разных рабочих организациях, как “Борьба с жилищной
нуждой” и др., в Народных домах графини Паниной и Лутугина, в Воскресных
школах, на вечерних курсах для рабочих, в гимназиях и пригородах Петербурга,
как например Гатчина. Приглашали нас обычно с какой-нибудь певицей и в другие
города и оплачивались нам лишь дорога и кормёжка, но не концерты, так как они
были благотворительными и очень часто деньги сбора длина революционные цели.
Летом 1900 года, мы поехали с певицей Зинкель, впоследствии женой директора
Ревельской Консерваторий органиста Людиг на остров Эзель, в ее родной город
Аренсбург, где нас приняли очень горячо с цветами, ужином и овациями.
В 1901 году, мы съездили и в родной мне город Пермь, где я окончила гимназию и
там мы дали сначала один концерт, а потом, по требованию публики и второй, в
зале Благородного Собрания. Аккомпанировала Зинкель и скрипачу Никитину моя
первая учительница музыки Лидия Михайловна Ощепкова, очень гордившаяся нашим
приглашением.
Воспоминания об этих концертах для меня как чудная сказка юности. Одно
путешествие на пароходе по Волге и Каме - чего стоило. Красота теплых летних
ночей с запахом свежескошенного сена с берегов, сознание полной независимости
и, наконец, чувство, что иду по верному пути к намеченной цела стать
художником-пианистом, всё это окрыляло меня, делало жизнерадостной и верящей в
свои силы и способности.
К осени разыгралась в нашей семье драма - отец мой, после 25-ти лет
супружества, оставил мою мать и ушёл к другой. Я перевезла маму и няню, безумно
меня любившую, и жившую у нас до ее смерти больше 30-ти лет к себе в Петербург.
Нашла маленькую квартирку на 2-й роте Измайловского полка, обставила её самой
дешевой мебелью с толкучки Александровского рынка а стала жить с двумя
обиженными судьбой старушками, у которых не было ни гроша денег. Мне, конечно,
стало труднее зарабатывать на троих, но и теплее на душе. (1901 г.—пометки Б.
Н. Михалёва)
 |
| Портрет и описание концерта двух пианисток в газете. |
В Консерватории я была на очень хорошем счету и, была стипендиаткой, т.е.
освобождена от платы за обучение и только.
Мой профессор Малозёмова рекомендовала меня на лето к одной из своих
учениц—дочери Воронежского губернатора Бибикова. Первый раз в жизни я попала в
высокопоставленный дом: обе его дочери были фрейлинами государыни Александры
Федоровны. Я имела там хорошую отдельную комнату, рядом с комнатой их
англичанки мисс Анны. Сам Михаил Михайлович Бибиков был ужасный бурбон, угрюмый
и неприветливый, за столом никто но смел разговаривать, могли только отвечать
на его вопросы. Дочери его Даруся, моя ученица (впоследствии светлейшая княгиня
Горчакова) и Веруся (впоследствии графиня Татищева), показывали мне свои
малиновые бархатные платья—фрейлинские, с длиннейшими шлейфами и рассказывали о
придворных балах и танцах с наследником.
У Бибикова был еще сын (оболтус)— Дмитрий и гостили член турецкого посольства
Евреинов и 2 сестры княжны Оболенские, дочери Харьковского губернатора, только
что подавившего восстание крестьян. На него покушался, помнится, Каляев, затем
казненный. За столом подавали лакеи в белых перчатках, - мне, конечно,
последней.
Я организовала хор певчих в их домовой церкви и сами мы с Дарьей Михайловной
там пели. Я была и регентом. Это было усладой в их чопорном доме, да ещё пели
хором под гитару Евреинова на их пикниках, сидя на лугу (имею все эти фото).
В 1902 году, я участвовала в студенческой демонстрации у Казанского собора по
поводу самоубийства курсистки Ветровой в тюрьме, облившей себя керосином из
лампочки и сгоревшей заживо. Демонстрация эта была разогнана нагайками казаков
на лошадях, и было много избитых. И мне попало.
Летом 1904 года, мы с мамой поехали под Златоуст к нашим знакомым Мостовенко и
Плюсниным, впоследствии видным большевикам (Наталья Ильинична Плюснина была
хранительницей музея Ленина в Москве), мы с мамой были поражены спартанской
обстановкой их жилья, где не было почти никакой мебели. Спали вповалку на полу,
на сене. Умывались из. глиняного рукомойничка на веревке во дворе, поддерживали
питание подножным кормом, собирая в окрестностях ягоды и грибы. Но жили весело
и беспечно в этой студенческой “богеме”. Вечерами мы лазали на Златоустовские
горы, жгли там костры, любовались чудесными окрестностями и много пели хором
русские и революционные песни. Много было споров о том, нужна ли музыка, так
как всем рекомендовалось уйти в революционное подполье на работу. Я же
отстаивала необходимость и музыки.
Квартира наша на Фонтанке в Петербурге давно уже служила местом явок и ночевок
революционеров разных партий и хранения нелегальной литературы и оружия. Мой
брат Вася и сестра Валя были с.-д., сестра была секретарем первого Совета
Рабочих депутатов, просидела 7 месяцев в Предварилке, а брат в Крестах. Сестра
сидела в тюрьме беременной и ребенок оказался мертвым в чреве, поэтому ее
выпустили для операции весной в клинику Отта. Затем её взял на поруки известный
богач д-р Симонов, внеся за нее 700 рублей залога и он же помог ей бежать до
суда в Лозанну, где она и закончила свое медицинское образование, начатое в
Петербурге. Одновременно училась она там в пению, выступая впоследствии
заграницей в Опере. Мне приходилось ходить на свидания и носить передачи к
брату в Кресты (он затем был выслан, и не смог закончить Технологический
институт, где был студентом). И ещё к одному студенту Володе Баланину я ходила
под видом его невесты и делала ему передачи.
Мою подругу Александру Викторовну Григорьеву, мне удалось устроить учительницей
к детям вышеупомянутого д-ра Симонова, сочувствовавшего большевикам и много
материально их поддерживавшего. У него в квартире печатались первые номера
“Правды” и у него же в квартире Шура Григорьева уступила на время свою комнату
Владимиру Ильичу Ленину (см. журнал “Нева” №10 за 1956 г., ст. Александрова).
Это было на Загородном пр. д. 9, кв. 8, в одном из многочисленных многоэтажных
домов Ивана Григорьевича Симонова. Там, под руководством члена ЦК партии
Михаила Сергеевича Вайнштейна, Шура много работала в революционном подполье
(имею наши совместные с ним фото).
Ярко помню я арест первого Совета рабочих депутатов, о котором меня не успела
предупредить, так как я была на уроке и застав у себя записку с просьбой
предупредить, побежала к Вольно-Экономическому Обществу, где были собрания
Совета Рабочих депутатов я застала лишь, как их подгоняли штыками в спину в
особые каретки без окон, вроде ящиков для собак. Я спасла тогда
Хрусталёва-Носаря, их председателя, который при помощи Шуры Григорьевой прошёл
по винтовой лестнице из зала в библиотеку Вольно-Экономического Общества, а
затем и в квартиру библиотекаря Павла Михайловича Богданова, у которого одно
время мы жили с Шурой. Я бегала за извозчиком и за галошами для
Хрусталёва-Носаря, а его в это время побрили и постригли у Щуры и через чёрный
ход я отвезла его на квартиру Веры Фёдоровны Комиссаржевской, где он скрывался
несколько дней.
Сестра вернулась затем из-за границы вместе с Владимиром Ильичем Лениным в
запломбированном вагоне через Германию в 1917 г., за что и была заклеймена
Бурцевым в одном из номеров “Былого”, где был помещен “позорный” список
вернувшихся революционеров из-за границы этим путём.
В эти годы (с 1903 начиная), мы ходили слушать горячие речи Гапона в рабочих
Зубатовских клубах, там выступали в спорах и с-ры и с-ды, меньшевики и
большевики и везде на студенческих собраниях спорили разные партии до хрипоты и
пели революционные песни. На одном из таких собраний в Технологическом
институте, я, впереди всех несла Красное Знамя, с которым мы прошли по всему
зданию.
9-го января 1905 года, я, в числе многих других учащихся ВУЗов была на улицах,
придя вместе с рабочими на Невский пр. Стояли мы на левой стороне Невского,
около Б. Морской, у аптеки, окруженные войсками. Наблюдала, как смельчаки
срывали погоны у редких затёртых толпой, ехавших на извозчиках военных, с
которых их выкидывали. Скоро раздался зала в безоружную толпу, и мы понесли
упавшего радом с нами раненого для перевязки в эту аптеку. Тогда же был ранен и
лежал в Мариинской (теперь в Куйбышевской) больнице наш товарищ по
Консерватории Кибальчич, к которому мы ходили туда на свидания. Жутко было
смотреть, как расстреливали детишек, залезших, чтобы лучше видеть, на деревья
Александровского сада. Под вечер часов в 6 я вернулась домой, не могла есть и
лежала, отвернувшись к стене, а перед глазами стояли красные озверевшие лица
пьяных казаков, стегавших всех без разбора нагайками. Жутко было в этот вечер в
Петербурге. Повсюду горели костры, а около них стояли пикеты солдат с ружьями.
Слышались отдельные глухие выстрелы и проезжали телеги с грудами нагромождённых
на них тел, среди которых наблюдалось еще некоторое движение. В груди закипали
ненависть и злоба и решимость бороться за свержение самодержавия. Прокатилась
волна забастовок. В Петербурге не ходили ни конки, ни поезда с вокзалов, не
было света, Невский освещался прожекторами. В консерватории у нас на одной из
сходок учащихся 10/II избрала
Рев. комитет, в который вошла и я. Председателем был избран Феофан Бенедиктович
Павловский, я была секретарём. Членами были Анатолий Николаевич Дроздов,
впоследствии профессор Московской Консерватории, Михаил Фабианович Гнесин,
композитор, ученик Римского-Корсакова, теперь заслуженный деятель искусств, в
книге которого, вышедшей в 1956 г. “Воспоминания о Римском-Корсакове, есть фото
нашего комитета. Я давала его переснять Николаю Евгеньевичу Буренину для музея
Революции в Москве и Георгию Михайловичу Римскому-Корсакову (внуку Ни¬колая
Андреевича) для музея Консерватории. Были членами нашего комитета ещё
прекрасная певица Ксения Яковлевна Майзельс-Гусакова, композитор Юлия Лазаревна
Вейсберг, впоследствии жена Андрея Николаевича Римского-Корсакова, замерзшая в
1941 г. на улице, после бегства ее из больницы для нервно-больных, куда ее
поместили после гибели от голода сына ее—Вовы Римского-Корсакова.
Был певец Левидов (кроме этого врач ларинголог), теперь умерший. Была пианистки
Дыхно и Лившиц (впоследствии вышедшей замуж за профессора Амстердамской
консерватории, известного скрипача Шмулер). На этой карточке у меня в руках
прокламация, с вырезанными восклицательными знаками. Мы их печатали сами на
гектографах. С нами же сняты, не члены комитета Леонид Крейцер, впоследствии
профессор Берлинской филармонии и известный всему миру скрипач Яков Цимбалист,
которые гордились тем, что мы их допустили на наше тайное собрание. Как легко и
свободно дышалось в нашей дружной товарищеской среде, и как не было никакого
страха, ни перед тюрьмой, ни перед ссылкой. На одной из сходок 10/II-1905 г. упомянутых в приложении книге
Гнесина в документах (написанных все моей рукой) было постановлено провести
забастовку в нашей Консерватории, т.е. прекратить учебные занятия до осени. Но,
как всегда, нашлись люди, думавшие лишь о своих выгодах, или трусы, и хотя при
малом количестве главным образом малолетних учащихся, но занятия в
консерватории кое-как тянулись. Поэтому на второй сходке учащихся от 18/II решили провести химическую обструкцию и
насильственно прекратить занятия.
Все мы, комитетчики, в сопровождении большой толпы учащихся, явились 17/III-1905 г. в здание Консерватории, куда
двери администрацией были предусмотрительно заперты. Григорий Фабианович
Гнесин, бывший ранее студентом химиком за¬границей, принес зловонную жидкость,
мы набрали булыжников с мостовой, которыми и выбили стекла в дверях и проникли
в здание, разлив там нашу зловонную жидкость. Перед этим пришлось выбить еще
одну дверь в коридор, что сделал славящийся своей силой учащийся Эйнок.
Забастовщики стали выводить из классов продолжавших занятия профессоров,
при¬чём особые трудности были с моим профессором Ф. A. Mалозёмовой, запершейся изнутри на ключ. Толпа устроила ей дикий кошачий
концерт со свистом и воем. А мне было жалко старуху и я убежала и спряталась в
уборной. Затем подоспела вызванная администрацией полиция и нас всех оцепили и
повели переписывать в Казанскую часть, а затем отправили по местным участкам с
городовыми и далее по домам с вызванными из наших жилищ дворниками. Бунтовщиков
оказалось 101 человек. И всех нас из Консерватории исключили. Но тут, в виду
исключения 19/III из числа
профессоров Николая Андреевича Римского-Корсакова поднялась волна возмущения
общественности в газетных статьях и мы все были к осени приняты обратно. Я к
Малозёмовой уже не вернулась, а перешла к профессору Дубасову, сочувствовавшему
забастовщикам, в числе немногих других профессоров.
О приеме нас обратно в Консерваторию хлопотали Глазунов и Римский-Корсаков, но
я забежала вперед, вернусь к предыдущему.
Приблизительно через месяц после обструкции числа 20-го марта, явились к нам на
квартиры городовые с приказом о заключении нас в тюрьму на один месяц, и мне
городовой велел немедленно собрать вещи, чтобы идти с ним в Спасскую часть.
Вещи мои—матрац и подушку с одеялом, нёс мой будущий муж Н. П. Михалёв, через
весь город к месту заключения. Меня и Юлию Лазаревну Вейсберг (тогда в
замужестве Ландау) выбрали старостами, сидели мы человек 20 все вместе в одной
камере, рядом с примитивной уборной, от которой очень дурно пахло. Но ввиду
протестов общественности (в Русских Ведомостях была статья А. И. Зилоти, много
писали в газете “Новости”, где работал спецкором член нашего комитета Левидов.
Писал и A. A. Ocoвский). Нас через несколько дней выпустили на
волю.
В день выпуска наши товарищи всем нам принесли от Римского-Корсакова и
Глазунова контрамарки в Дворянское Собрание на симфонический концерт. Как
хорошо было делиться впечатлениями с товарищами и каким счастьем сияли наши
лица. Из консерватории нас конечно исключили, но как я уже говорила выше, к
осени, мы были все приняты обратно, благодаря исключению вместе с нами из числа
профессоров Николая Андреевича Римского-Корсакова. В виде протеста против
исключения любимого и знаменитого профессора с одной стороны, а с другой, желая
излить наше возмущение в родной нам музыкальной стихии, и доказать, что среди
студентов забастовщиков есть таланты и дельные музыканты, мы решили поставить
своими силами ещё нигде не шедшую оперу Римского-Корсакова “Кащей Бессмертный”,
отвечающую и по содержанию своему нашему протесту: борьба и победа светлых сил
над чёрным царством Кащея и освобождение царевны Бурей богатырём.
Зал для этой цели дала нам в Пассаже В. Ф. Комиссаржевская, репетиции
происходили на квартире у А. К. Глазунова на Казанской улице, под аккомпанемент
М. А. Бихтера и Л. Б. Крейцера, концертмейстером оркестра был А. Л. Шмулер.
Певцами-солистами были члены комитета нашего: наш председатель Буря-богатырь
Павловский, царевна—Майзельс. Дирижировал оперой А. К. Глазунов, хором за
сценой руководил сам Николай Андреевич Римский-Корсаков. Для оркестровых
репетиций я выпросила зал Петропавловского училища на Конюшенной улице у
директора его Адольфа Ивановича Натинг, бывшего отцом 4-х моих учеников.
В день постановки спектакля 27/III-1905 г. зал был переполнен. И за такой короткий срок опера оказалась
прекрасно разученной. После окончания оперы началось чествование Николая
Андреевича и чтение адресов. Горячее слово сказал Владимир Васильевич Стасов,
от учащихся успел прочесть наш адрес член нашего комитета А. Н. Дроздов. Адрес
начинался словами “Вам буря ворога открыла”. Но затем полиция без
предупреждения опустила железный занавес, из-за которого едва успели выскочить
Николай Андреевич и делегации с адресами, пробравшиеся через оркестр в зал.
Затем зал был очищен полицией. Но мы, комитетчики, с Николаем Авдреевичем
Римским-Корсаковым и А. К. Глазуновым сначала снялись вместе в фотографии (она
висит у моего рояля), а потом направились на обед с ними вместе в маленькую квартирку
Юлии Лазаревны Вейсберг-Ландау на Офицерскую улицу, где очень весело а дружно
провели время. Л. Д. Крейцер бегал на кухню с салфеткой под пышкой и всем нам
прислуживал как официант. За это время, вышел в отставку директор консерватории
Бернгард после заявления 19-ти профессоров с Р. К. во главе, о нравственном
долге его сложить свои обязанности.
На художественном совете был избран директором А. К. Глазунов и учащиеся
устроили ему восторженную овацию. После этого мы, комитетчики, стали
участвовать в заседаниях худсовета вместе с процессорами. Из Малого зала были
вынесены все стулья и посредине расставлены были во всю длину столы. Странно
было сидеть рядом с профессорами и иметь право слова. Ведь тогда ни о каком
самоуправлении не было и речи. Нами, комитетчиками, был выработан и предъявлен
худсовету ряд требований и академического характера, например, большее число
лет прохождения камерно¬го ансамбля, обязательные выступления не минее 2-х раз
в род на эстраде на вечерах и т.д. И по административной линии: уничтожение
классных дам (в большинстве шпионок и черносотенниц), учреждение столовой для
учащихся, библиотеки, кассы взаимопомощи, совета старост, студкома и т. д.,
вообще создания самоуправления учащихся. Вот этим я горжусь и сейчас в старости
моей. Не будь тогда нашего революционного движения, не была бы консерватория в
теперешнем её виде.
В 1905 г. летом мама передала нашу квартиру на Фонтанке своим знакомым с-рам. И
вот, мы узнали из газет, что из нашей квартиры был взят в тюрьму, а затем и
казнен с-р Гершкович. У мамы бывали сестры с-р-ки Измайловы, а у меня была
подруга певица, ученица консерватории с хорошим голосом и с чудными, длинными и
толстыми косами, как оказалось тоже с-р-ка. Она пошла на прием к директору
тюремного ведомства фон-Валь и стреляла в него. Была тут же схвачена и затем
тоже казнена. Звали ее Евстолия Рогозинникова и было ей всего 19-20 лет.
Лето 1905 г. я провела под Смоленском на ст. Строгань, где один из близких моих
знакомых, студент технолог Александр Сергеевич Семёнов проходил практику на
паровозе и попутно вел пропаганду с-д большевиков среди рабочих
железнодорожников. У Семёнова была большая комната в чистой половине избы, где
я отделила себе половину занавеской и вещами и взяла из Смоленска на прокат
пианино для занятий. У нас собирались после службы рабочие, и он читал с ними
нелегальную марксистскую литературу и разъяснял им непонятное. А потом я им
играла и под мой аккомпанемент все мы пели революционные песни. Местные
революционеры устраивали в лесу под Строганью массовки, под видом пикников с
разъяснениями о Булыгинской Думе, о коммунистическом манифесте и по многим
другим вопросам. С одной массовки происходившей в овраге нам удалось при
появлении казаков выбраться по густым лесным зарослям с боков оврага. Но
случайным выстрелом прямо в заросль был убит 1 рабочий, труп которого нашли уже
разложившимся его близкие лишь через несколько дней. С Другой же массовки нам
скрыться не удалось. Сборный пункт был у нас в Смоленске, в саду Заболонь.
Оттуда 6-го августа, в воскресенье, под видом гуляющих толпы рабочих
направились с разных сторон в лес. День был солнечный и жаркий. Но едва
собрались все о условленном месте, как раздались крики: “спасайтесь” казаки”.
Я, Семёнов и его товарищ спрятались в лесу под корнями какого-то громадного
дерева, низко нависшими над нашей ямой. Жутко было слышать фырканье казацкой
лошади, про¬скакавшей К Счастью мимо. Но не долго нам везло. Просидев около
часа в нашем убежище, мы вышли, как бы гуляя, на полянку, и попали на двух
казаков, стороживших партию разутой молодёжи мужчин и женщин. Нас пригнали к
ним с нагайками и заставали тоже разуться, чтобы не ушли. Когда нас собралось
человек 15, приказали нам обуться и погнали нас через картофельное поле. У меня
были туфли на высоких каблуках, бежать по ботве было трудно, а они с лошадей
подгоняли нас нагайками нещадно. У меня две недели не заживали глубокие рубцы
на плечах, а Семёнова жестоко отхлестали по рукам, при его попытке помочь мне
перелезть через плетень. Работницам приказали казаки поднять юбки на головы и
так их и гнали. Ослушаться мешала нагайка. У казаков с собой были бутылки с водкой,
к которым они частенько прикладывались. Мне двое из них отпускали грубые
комплименты, так как я была румяна и свежа, один из них настиг меня и
заплетающимся языком грозя нагайкой, приказал мне бежать направо, а я из
последних сил пустилась во всю прыть налево, на пригорок, с которого и увидела
массу уже согнанного туда народа и две извозчичьи пролетки, в одной из которых
восседал прибывший туда прокурор Косаговский, как мне объяснили рабочие.
От сознания, что опасность быть изнасилованной миновала, от боли в плечах и
вида текущей из моих ран крови со мной сделался истерический припадок и меня с
двумя наиболее избитыми нагайками женщинами повезли в тюрьму в Смоленск на 2-м
извозчике. Там после унизительного осмотра, с раздеванием отвратительной
старухой и ощупыванием ею наших тел в присутствии полицейских офицеров, нас
всех заперли в большую камеру с окнами за решеткой, с голыми нарами по стенам и
с пустой бочкой посредине. Мы, голодные и измученные стали кричать и стучать
кулаками в запертые двери, требуя воды и соломы на нары. Спустя некоторое время
бочку наполнили водой и кинули нам на нары несколько охапок сена и к бочке дали
ковш. Тут мы двадцать человек прожили 2 недели. Среди нас оказалась 1 больная,
по определению курсистки медички, бывшей среди нас, брюшным тифом, но она так и
валялась между нами на нарах без всякой медицинской помощи. Меня, и эту
курсистку, единственных интеллигенток, выбрали старостами. С воли некоторым
работницам приносили хлеб, соленые огурцы и колбасу. Все братски делилось между
всеми. Я написала заметку об избиении и об обращении с нами в тюрьме Владимиру
Дмитриевичу Набокову, жене и брату которого зимой я давала уроки музыки и эту
записку с пустой посудой удалось передать посетителям, и она появилась журнале
“Правo”. Bepоятно поэтому, через две недели нас всех
освободили без суда, а больную увезли в больницу.
Жили мы в тюрьме очень дружно, много пели хором. Работницы выучили меня там
песне на слова Надсона “Друг мой, брат мой, страдающий брат”. Окна нашей камеры
выходили на железнодорожное полотно, мимо нас ехали новобранцы на войну с
японцами. Мы высовывали в форточку красные платочки и тряпочки, махали ими
солдатам крича во всю мочь “Долой самодержавие”. С их стороны получали ответы,
и они нам тоже кричали “Долой самодержавие”.
Надежда Леонидовна Касаткина
Михалёва
7 апреля 1957 г.
 |
| Семеная фотография. В центре Надежда Леонидовна с кошкой на руках рядом с супругом Николаем Павловичнм. Слева от нее сын Борис с супругой, справа - сын Дмитрий с супругой. Внизу сидят сын Николай Николаевич и племянник (сын брата Василия Касаткина, который подростком воспитывался в семье Михалевых, потому что остался без матери) |
Удивительным образом обнаружился блокадный дневник Надежды Леониодовны Касаткиной
Kommentit
Lähetä kommentti